Равенство - неравенство

Что такое "Свобода", "Демократия" и "Личность" в понимании Ноовго времени?

Раньше сверху ехал Бог, снизу прыгал мелкий бес

А теперь мы все равны, все мы анонимы

БГ.

Фундаментальный миф Нового времени гласит, что на смену мрачной эпохе Средневековья (в которой каждый был лишь кирпичиком незыблемой пирамиды) пришла светлая эпоха просвещения, эпоха всеобщего равенства и всестороннего раскрытия личности, освободившая человека от власти церковников и феодалов.

Можно, однако, сказать и по другому: на место равновесного гармоничного бытия традиционного мира, в котором каждый знал свое место, пришла эпоха, сорванная со всех петель, вырвавшая человека из привычного уклада семьи, родственных отношений, веры, и бросившая его в водоворот безжалостной «войны всех против всех» (определение Гоббса).

С тех пор горестный вопль датского принца - «Порвалась дней связующая нить» - носится над миром, подобно печальной птице, пророчущей ему непрекращающиеся беды и несчастья ...

Итак, второй тезис выглядит кажется правдоподобней первого, однако волшебные слова «свобода», «равенство», «личность» звучат настолько чарующе, что заставляют многое простить «хищному оскалу» нашего времени.

Однако, что же такое «свобода», «равенство», «демократия», «личность» в понимании Нового времени? (Всегда, всегда следует задавать подобные вопросы)

Ни античные греки, ни римляне не знали идеи «личности». «Человек» греческих философов был выдающимся, пожалуй даже самым выдающимся из явлений природы, но ничем принципиально не выделялся из прочих. Включая в себя все стихии мира, он был «малым миром» в большом, микрокосмом в макрокосме. Но, как заметил в свое время Григорий Нисский, «…громким этим именем воздавая хвалу человеческой природе, они (язычники) сами не заметили, что почтили человека свойствами комара и мыши. Ведь и комар с мышью суть слияние тех же четырех стихий... Что ж великого в этом — почитать человека подобием мира?»

В свою очередь, римляне знали и весьма ценили человека как гражданина социума. Свобода, честь, достоинство римского гражданина были неоспоримы, но тем же социумом и детерминированы.

Таким образом, и для грека и для римлянина человек был такой же (пусть и самой выдающейся) частью природы, как и прочие ее элементы. И только Христианство, породнив человека с Богом, поставило его в центр вселенной и нарекло царем Космоса.

Тот невероятный факт, что Сам Творец Мира сошел на землю, чтобы спасти человека из его земной обреченности превознесло личность над целым миром. В ней оказалась собрана вся вселенная, личность оказалась не только микрокосмом, но и микротеосом (Бог стал человеком, чтобы человек стал богом — в такой формуле кристаллизовали идею человека христианские апологеты поздней античности). В глазах христиан человек предстал осью мироздания, связующим звеном между землей и небом. Мир — это прежде всего связь человека с Творцом (личность по-гречески πρόσωπον — что значит «находиться напротив»), вся же громада мироздания - лишь некое зеркало, в тусклом стекле которого отражались изменчивые образы этой вечной связи. Так, человек, «малый мир в великом» языческой философии обратился в христианстве в «мир великий в малом» (Григорий Богослов).

Что же добавило к этому удивительному откровению Новое время?

Если оставить в стороне всю красоту (действительную красоту) Возрождения, и обратиться к его духовной сущности, то останется определить это явление прежде всего, как отрыв от глубинных созерцаний Средневековья. Отвлекшись от созерцания таинственных божественных глубин, словно очнувшись от тонкого сна, человек огляделся вокруг, а затем посмотрел на себя - так совсем кратко можно было бы описать духовную историю живописи от Джотто до Леонардо.

Если человек Леонардо еще дышал гармоничной силой и радостью новорожденного бога, а человек Микеланджело еще играл первозданной мощью титана, то уже человек Боттичелли остро ощутил внутренний надлом и хрупкость своей теряющей целостность природы… Дальше оставалось только бегство – все дальше от потерянного рая, обрывая живительные светоносные связи, в глубины экзистенциального страха и трепета… В конце концов наполненное глубочайшим метафизическим смыслом христианское понятие личности, раскрывавшейся в любви, Новое время свело к банальному эгоцентричному «индивиду».

Если прежние христианские богословы ощущали личность «сосудом, в который вливается все мироздание», то уже Лютер надежно заключил личность в тюрьму плоти и никогда не мыслил ее в отрыве от индивидуальности. Кальвин безжалостно отсек все корни и ветви, еще связывавшие индивидуальность с внешним миром, погрузив человека в сумрак экзистенциального одиночества, в котором ему вновь предлагалось отыскать потерянного Бога… Так Реформация дала первый толчок тому движению мира, которое через три сотни лет обратило человеческое общество в рой элементарных частиц, бессмысленно носящихся по лабиринтам мира, где блуждающий во тьме «новый человек» по прежнему продолжает свой отчаянный поиск...

Не менее странно обстоит дело с понятием «свободы». «Люби и тогда делай что хочешь» - эту классическую формулу христианской свободы Бл. Августина Возрождение отредактировало и сократило до «делай что хочешь» (единственный пункт устава раблезианского аббатства Телемы).

Символом просвещенческой свободы стала оборванная веревочка, за которую была привязана к церковному колышку овечка, пасшаяся на христианском лужку. А вновь обретенная свобода стала быстро отращивать волчьи зубы. Для образцового кальвиниста свобода была не более чем осознанной необходимостью беспрекословного подчинения конгрегации-секте. Для разбуженных Лютером швабских крестьян — свободной крушить монастыри и поместья, поднимая на колья помещиков и аббатов. И лишь радикальное требование «автономности», лежащее в основе мировоззрения основавших Америку английских «индепендентов» 16 века, заставило их потомков смириться с независимостью каких угодно сект. В дальнейшем дроблении это привело к оправданию автономности всякого индивида.

Так, внутренняя свобода христианского мира, живущего в созерцательной гармонии с вечным и незыблемым космосом, сменилась лихорадочным «броуновским движением» элементарных частиц «нового человечества», наполненных внутренним экзистенциальным ужасом и внешним страхом «войны всех против всех». И если степень прежней, христианской свободы определяла (по слову Бл. Августина) любовь, то бремя новой сам творец американизма Бен Франклин в своих «Наставлениях молодому купцу» связал с необходимостью «делать на ближнем деньги».

В конце 19 века Кнут Гамсун, прожив некоторое время в США, написал эссе «Духовная жизнь Америки», полное убийственных наблюдений. В частности о реалиях американского демократического равенства Гамсун писал: «У республики явилась аристократия, несравненно более могущественная, чем родовитая аристократия королевств и империй, это аристократия денежная. Или, точнее, аристократия состояния, накопленного капитала. Потому что при малейшем, отложенном про чёрный день капитальчике янки чувствует себя в той же степени аристократом, как самый гордый дворянин у нас дома чувствует себя высокородным. Эта аристократия, культивируемая всем народом с чисто религиозным благоговением, обладает «истинным» могуществом средневековья, не имея каких либо его благородных качеств; она груба и жестока соответственно стольким-то и стольким-то лошадиным силам экономической непоколебимости. Европеец и понятия не имеет о том, насколько владычествует эта аристократия в Америке, точно так же, как он не воображает себе, - как бы ни была ему знакома власть денег у нас дома, -- до какого неслыханного могущества может дойти эта власть там».

Тем временем, взамен старых общественных отношений, основанных на общем родстве, языке, вере явились новые, основанные на абстрактном «общественном договоре», связавшем обезличенных «индивидов» в новое общество людей, вполне безразличных друг к другу. Новая жизненная парадигма, названная «капиталистической», одними была признана чем-то невероятно прогрессивным, другие же недоумевали: «Капитализм является странным убеждением, что самые мерзкие люди из самых мерзких мотивов как-то действуют на всеобщее благо» (Д. М. Кейнс).

Но самой странной и неоднозначной из всех тотемных святынь Нового времени стала идея «равенства».

Равенство — есть самая антиприродная и абстрактная вещь на свете. Ничего во всем космосе не говорит нам о равенстве. На небе светит солнце, в бездне дышат раскаленные магмы, между ними - мир, непрерывно текущий, изменяющийся, вздымающийся и ниспадающий, умирающий и рождающийся вновь. Равенство - последняя вещь, которую мы в нем встретим. Жизнь скорее можно сравнить с напряжением, возникающим из разницы потенциалов (то есть – неравенства). Равенство же очевидней всего является нам в образе смерти. Закон смерти, в которой все равно равны и неподвижны — вот он, апофеоз равенства.

Понятно, что невозможная в природе, идея равенства есть вещь крайне двусмысленная и общественных отношениях. Все люди разные. И именно эта разность (разность потенциалов) делает возможным проявлению между ними любви, милосердия, сострадания (а также, разумеется, ненависти, жестокости, презрения). Всего того, что мы и называем жизнью. В конечном счете, идея равенства приложима лишь к крайне абстрактной и узкой области, а именно – области юриспруденции, но даже и здесь ограничена единственным фундаментальным понятием «равенства перед законом». Такое «равенство» - вещь, безусловно, нужная и полезная, но сама по себе есть не более чем абстрактная грань живой жизни.

И все же именно идеей равенства оказалось заворожено Новое время. Вернее сказать так: заворожено Утопией, основанием которой стала идея равенства. Почему?

Уже из сказанного выше ясно, что равенство – идея не столько прожитая и прочувствованная, сколько измышленная в уме, вещь идеально чистая и отвлеченная как алгебраический знак.

Однако, с равенством не все так просто. Ибо идея эта несет в себе мощнейший духовный потенциал.

Скажем, дружба есть высшее проявление любви. Однако, дружба возможна только между равными. Точнее сказать, настоящая дружба делает равными. Равенство, таким образом, оказывается высшим проявлением любви.

Или такой пример: Бог сходит с неба, становиться человеком и говорит людям: вы не рабы Мне отныне, а друзья. Таков божественный пафос равенства, ослепительная красота которого не может не завораживать.

Конечно, такое понимание равенства весьма далеко от юридического. И конечно мы прекрасно понимаем, что Бог и человек на самом деле не равны. Так же точно как и друзья на самом деле не равны. Равны они лишь в своей друг другу верности и самоотдаче.

То есть равными друзей делает именно дружба как высшее проявление любви. Когда же в Своей божественной самоотдаче Бог нисходит к человеку, предлагая ему руку дружбы и, таким образом, одним рывком поднимает его до Своего уровня - кто может устоять?

Так равенство становится идеальным выражением дружбы и любви, где «ты это я, а я это ты». Одним словом, равенство — это идеал, мечта, утопия, предчувствие Божьего царства всеобщей любви. Это мессианская мечта о мире, в котором каждая личность является святой, богоподобной и свободной как Бог.

Не потому ли идее равенства (хотя все ее подмены видны невооруженным глазом) удалось ослепить своим сиянием целую эпоху? Ведь ясно, что равенство автономных индивидов не имеет ничего общего с равенством царства Божия. Это не более чем равенство шашек домино или атомов, внутреннее содержание которых не играет ровно никакой роли. Это, иными словами, чистая фикция.

Как впрочем и экстатическое, дионисийское братство слившихся вместе монад коммунистической утопии, во всерастворяющем единстве которой остается лишь «равенство» стихии, огня, света, но человек как таковой полностью исчезает.

Итак, что же нам остается?

Во-первых, признать, что Новое время – большой мошенник и на будущее внимательнее следить за его руками всякий раз, когда оно открывает рот, чтобы сделать очередное чарующе предложение.

Во-вторых, убедиться, что так же как и идею личности, настоящую идею равенства (неслитно, неизменно, неразлучно и нераздельно) сохранило в Новое время только Христианство. Но равенство Откровения - духовной, божественной реальности, - есть равенство упования. Реальный же мир находится в становлении, следовательно, так же далек от равенства, как и от рая.

Не случайно прежний мир помалкивал о равенстве, прекрасно понимая, что последнее на земле недостижимо, и лишь там, за горизонтом, в Небесном Иерусалиме все будут равны и чисты как дети, как равно любимые дети Бога.

Прежний мир не говорил о равенстве, он говорил о божественной любви, зная, что та - «не от мира сего», но все же иногда таинственно проявляясь в нем, оставляет чудесные следы своего присутствия. Прежний мир тянулся к божественной любви, потому выстраивался в форме пирамиды, увенчанной образом этой любви в виде «королей-солнце» и князей церкви в золотых митрах.

Но шло время. Веру изъедала коррупция, зрение слабело, ум мутнел, и истина отдалялась от него все дальше, пока наконец Новый мир не упразднил божественную любовь вовсе, заменив ее справедливостью и предприимчивостью. Одержимый равенством, он подпал иллюзии, что последнее достижимо здесь и сейчас, поклонился закону, построил утопию, и пожал диктатуру...

Под знаком этого соблазна и пролетели перед нашими глазами последние четыре сотни лет, в течение которых Светлое Завтра то и дело объявлялось вот-вот уже почти наступившим, пока наконец, уставшее, разочарованное и выгоревшее дотла, человечество не обнаружило, что его Светлое Завтра осталось далеко позади.

Как уже высказался на эту тему некто вполне гениально и аутентично:

Раньше сверху ехал Бог, снизу прыгал мелкий бес

А теперь мы все равны, все мы анонимы

Через дырку в небесах въехал белый мерседес

Всем раздал по три рубля

И проехал мимо...

Владимир Можегов